Церемонии в Сочи - это огромный риск, но это и безумно привлекательно

SD: Церемония открытия сочинской Олимпиады уже стала историей. Мы увидели прекрасное зрелище, с размахом и идеологией которого вряд ли что-нибудь сравнится. После этого на Первом канале мы увидели фильм о том, как готовилась церемония. Теперь настало время послушать главных творцов этого ивента, которые уже освободились от груза ответственности и эмоций и могут анализировать произошедшее. Сегодня в гостях у коллег из Сноб.ру побывал художник-постановщик церемоний сочинской Олимпиады Георгий Цыпин. Его рассказ нужно почитать всем. Это стоит времени...

Как вы стали художником-постановщиком церемонии открытия Олимпиады?

Мне позвонил американский продюсер Скотт Гивенс, глава компании FiveCurrents, которая участвовала в организации этой церемонии. Были какие-то разговоры и до этого, но я думал, что не стоит ввязываться. Но этот парень был достаточно обаятелен, и я решил, что нужно подумать. В мире всего четыре-пять компаний, которые организуют такие огромные мероприятия, как открытие Олимпийских игр, и без подобного опыта производства масштабных шоу такое сделать невозможно. Мы со Скоттом прилетели в Москву, встретились с представителями Первого канала — я по-прежнему не знал, возьмусь или нет, но что-то уже произошло, и я совершенно невольно начал над этим думать. В конце концов я понял, что это ужасно интересно и очень мне подходит, ведь я могу сплести образы русской культуры, которую я все-таки знаю, с самыми современными технологиями. И я взялся за работу.

Скотт Гивенс привлек двух экспертов, которые обеспечивали нам поддержку: это англичанин Джеймс Ли, невероятно талантливый технический директор, и Сэм Хантер, тоже англичанка, стейдж-менеджер. Они, в свою очередь, нанимали нужных людей в команду, и в итоге техническая поддержка у нас была просто фантастическая. Но что касается творческой и организационной части церемонии открытия Олимпиады — они были целиком под контролем Эрнста, а также исполнительного продюсера Андрея Насоновского и Ирины Прохоровой (исполнительный директор АНО «Агентство по проведению церемоний»).

Почему вы поначалу сомневались?

Ну, я достаточно опытный человек. Такое событие — это сплав искусства, политики и организационных проблем, у меня не было по этому поводу иллюзий. Мне предлагали делать и церемонию летних Олимпийских игр в Пекине — я тогда отказался, хотя это было очень трудным решением. Сейчас, в ретроспективе, у меня есть ощущение, что это было правильным. В этот раз я согласился — и думаю, что снова поступил правильно. Потому что это страшно, огромный риск, но это и безумно привлекательно.

Это был ваш первый российский проект?

У меня был опыт работы в России, и очень важный: в 1995 году я познакомился с Гергиевым в Нью-Йорке, тогда же он привез меня в Россию, и я сделал несколько проектов с ним, а потом пару проектов в Большом театре.

Фото: РИА Новости

Этот опыт можно назвать позитивным?

Я всегда говорю, что работа в России не проходит бескровно, но это всегда безумно эмоциональный, незабываемый опыт. Конечно, работа над церемонией открытия Олимпиады не была исключением, только все это было еще в миллион раз мощнее: надрыв, нечеловеческое напряжение и риск. На таких проектах оставляешь полжизни. Но по результатам работы я могу сказать, что риск был оправдан. После такого работа над западными проектами кажется санаторием: они расписаны до деталей заранее, все протекает очень спокойно, но тебе уже скучно.

Как вам работалось с Константином Эрнстом?

Костяк творческой команды составляли три человека: Эрнст, Болтенко и я. Мы нашли общий язык, хотя каждый из нас выполнял разные роли. Эрнст — человек, которым я восхищаюсь. Он невероятно творческий и взрывоопасный. Вместе с тем он обладает огромным мужеством брать всю ответственность на себя, благодаря чему мы с Андреем Болтенко получили возможность полностью сосредоточиться на своей работе. Приведу одну из своих любимых историй, связанных с Эрнстом. Когда я приехал в Москву, чтобы показать свои первые идеи, я сказал ему, что одна из них инспирирована Яковом Черниховым — я очень люблю русский авангард. Я усомнился в том, что Эрнст знал, кто это такой. «Знаю ли я Чернихова? Пойдем», — ответил он и отвел меня в место, где находилась его личная коллекция оригинальных работ Чернихова. Западные ценители без раздумий  умерли бы за эту коллекцию. Я понял, что мы говорим на одном языке и у нас все получится.

А Болтенко?

В течение двух лет мы вдвоем с Андреем сидели то в Нью-Йорке, то в Москве, и обменивались какими-то мыслями, и каждая идея многократно рассматривалась, углублялась. Андрей — человек невероятно талантливый и тонкий, рефлексирующий, постоянно терзаемый сомнениями, и все это чувствуется в итогах нашей работы; в каждом образе есть какая-то уплотненная сложность. Мы вместе выбирали хореографов, вместе все решали. Если у меня больше опыта создания огромных шоу в реальном пространстве, в решении этого пространства, то у Андрея несоизмеримо больше телевизионного опыта, и в этом смысле у нас был правильный сплав. Какие-то сильные визуальные идеи могли  выйти схематичными, но он сумел вдохнуть в них жизнь.

Вы готовили церемонию с нью-йоркской командой или с московской?

Сначала я работал со своей американской командой, которая со мной уже много лет. В коллективе, кстати, есть русские. Где-то за полгода до открытия часть моих людей переместилась в Москву. К тому же за нами, как я сказал, стояли отличные специалисты из английской команды Джеймса Ли, которые реализовали наши идеи.

Чего вы больше всего опасались, когда начинали работу?

Я ничего не опасался. Может быть, был чисто организационный страх. Когда ты начинаешь работать, и у тебя идет какая-то мысль, ты уже не можешь остановиться. Часто спрашивают, сложно ли было утверждать идеи — я ничего такого не заметил. Мы делали какие-то презентации для людей в правительстве, и проблем не было. Этим людям нравилось, вот и все.

Фото: РИА Новости

Вам не говорили: «Вот такого делать точно не надо»?

Такого не было. Думаю, что я им помог, потому что мне легче было взглянуть на всю эту ситуацию как бы длиннофокусным объективом. Они не совсем понимали, как сделать так, чтобы не пахло нафталином, как подать. Я сразу почувствовал, что Россию надо подавать через ее культуру: история России — это история ее культуры, и русское наследие — это такой материал, который ни у кого не вызовет сомнения. Также я сразу понял, что церемония — это праздник, который возвышает, дает позитивную энергию, оказывающую трансформирующее воздействие на всех. Это способ показать Россию как мечту, которую мы все в себе носим. Может быть, это не совсем реально, не учитывает всех сложностей страны. Но если ты показываешь человеку какой-то идеал, он начинает к нему тянуться — в этом был важный философский посыл. Вот такая была установка — творческая и философская, а не политическая, поэтому никаких проблем не было.

На что вы опирались, когда создавали этот образ России-мечты? Все-таки вы уже очень давно живете в Нью-Йорке.

Во-первых, я родился и получил образование в России…

Это был Советский Союз, но не Россия. Появилось поколение людей, которые Советский Союз не застали, у них совсем другое чувство страны, и эти люди уже зрелые.

Церемонию открытия Олимпиады смотрят три миллиарда человек — огромное количество людей из этих трех миллиардов вообще ничего не знают о России. Необходимо было дать им образ страны в самом широком смысле, чтобы люди почувствовали ее дух. В таком контексте развал Советского Союза — это детали. Потому что Россия имеет тысячелетнюю историю, и у нее есть свой образ, своя эстетика. Многим людям, которые смотрят церемонию, скажем, из Мексики, важно дать образ фантастической страны с самобытной культурой широкими мазками, выразить ее поэтичным и метафорическим языком, а не представить ее как серию фактов из учебника истории. Важно действовать на подсознание, образы должны доходить до любого человека, и, судя по реакции моих друзей в Америке, они доходили. Может быть, они не знали точно, откуда тот или иной образ был взят, у каких художников, но они ухватывали сам исторический период, его эстетику.

То, что человек давно переехал в другую страну, еще не значит, что он забыл о своей культуре. Может быть, он проникся ею еще глубже. Был период во время моей учебы в США, когда я сильно погрузился в американскую культуру. Но со временем я все равно вернулся к тому, что впитал у себя на родине, что есть в крови: я изучал авангард, символизм, писал книгу об этом периоде. К тому же МАрхИ, когда я там учился, был совершенно фантастическим институтом с уникальной атмосферой: нам преподавали старые конструктивисты, и они дали мне определенный заряд на всю жизнь. Я делал крупные постановки и в Мариинском театре, и в Большом. В основном это были русские оперы, и работа над ними тоже заставила меня довольно глубоко погрузиться в образы русской культуры.

Открытие Олимпиады произвело удивительный эффект — многие потом писали восторженные посты в социальных сетях, потому что не надеялись на то, что обойдется без, грубо говоря, лаптей и Пугачевой. А тут — раз! — и вдруг такое. Мне кажется, что ключевой элемент этого успеха — взгляд художника-постановщика, презентующего Россию, который видит страну не изнутри, а издалека, очищенной от политических и социальных реалий.

Отчасти это так. Но вот Андрей Болтенко моложе меня, а наше с ним мироощущение практически идентично. И те люди, о которых вы говорите, фактически не отличаются от молодежи из других стран. Это обусловлено тем, что информационное пространство едино, все смотрят один и тот же YouTube, одни и те же фильмы. Я глубоко уверен, что чем больше культура страны открывается, тем самобытней она становится — это парадоксальный феномен. Композиторы конца XIX века были под влиянием Вагнера, триггером взрыва русского искусства начала XX века были многие западные идеи, но при этом они делали много самобытного. Сейчас похожая ситуация, как мне кажется.

Фото: РИА Новости

Минуту молчания, против которой выступил МОК, предложили вы?

Это была идея Эрнста от начала до конца, он дрался за нее, но в итоге принял аргументы МОК и отказался. Мы знали, что по правилам МОК тема войны, минуты молчания — табу, потому что Олимпиада — это праздник мира. Если каждая страна начнет концентрироваться на своих травмах, то праздника мира не получится. Хотя изначально аргументация Эрнста строилась на том, что российская травма от Второй мировой ни с чем не сравнима. Мы постоянно сталкивались с дилеммой: если Олимпиада — это праздник мира, то как создать драматическое напряжение в шоу, если там нет образа войны? Мир существует только в противопоставлении с войной.

Эпоха Петра была показана военизированным парадом, и даже в этом был риск, потому что образы военных парадов не одобряет МОК. Но этот фрагмент был сделан довольно театрально, потому вопросов не вызвал. Потом там появляются женщины как символ становления светского общества, эти женщины выхватывают военных из парада и начинается бал из «Войны и мира». Война и мир — сквозная тема всей церемонии. Авангард тоже был передан через разрушение и созидание: сначала в действо, в этот теплый уютный имперский мир врывается паровоз как символ русской революции, потом начинается созидание, строительство, потом опять все пропадает и на сцене остается пятьдесят танцоров, которые создают хореографическую скульптуру — метафору войны, и мы слышим звуки войны. Это было сделано метафорически, и, мне кажется, все на стадионе понимали, что им показывали.

Что в работе далось сложнее всего?

Сложнее всего было заставить все летать. Мы все с самого начала знали, что без воздуха церемония будет старомодной, не флаги же таскать с места на место. Кроме того, это была еще одна метафора: воздух для России — это тоже метафора способности мечтать, уходить в утопию. Чтобы освоить воздух, нужно было построить крышу. А стадион был уже практически построен, и построен он был почему-то без крыши. Такое часто происходит: архитекторы совершено не понимают, как создаются такие шоу. Делать «Фишт» открытым было ошибкой по двум причинам: во-первых, он находится на берегу моря, и там все время ветер, а во-вторых, без крыши церемонию такого технического уровня создать было невозможно. Буквально за два года было принято решение построить крышу, Константин Эрнст сумел его пробить, и это повлекло за собой очень много сложностей, из-за этой стройки не успевали все закончить в срок. Крыша к тому же имела сложную форму, что дополнительно усложняло работу с декорациями, для запуска которых нужны были сложнейшие инженерные системы и программирование. Эти декорации пролетали по небу, они были безумно тяжелыми и огромными — например, плывущий по воздуху остров, который должен был все время оставаться в строго горизонтальном положении. Чтобы он так плыл, на крыше было установлено множество рельсов, по которым перемещались каретки, несущие декорацию. Каждая такая каретка — это маленькая космическая ракета с компьютером и сложной механикой. Технологии использования такого оборудования появились совсем недавно и еще только формируются. У нас было двенадцать операторов, которые работали с этими системами, и мы понимали, что нам нужно больше специалистов для управления декорациями. Когда мы собрались нанять еще людей, выяснилось, что специалистов, которые справились бы с этой работой, больше нет. Вот это и была самая сложная часть. Подобные системы использует в своих шоу Cirque du Soleil, и я использовал на Бродвее, когда ставил мюзикл «Человек-паук», но, конечно, в меньшем масштабе. Никто еще не делал настолько технически сложный проект в огромном, стадионном масштабе, риск был огромный, но мы понимали, что без риска нам не выиграть. Стоит также понимать, что такие вещи откатываются месяцами, и мы должны были войти на стадион за шесть месяцев до церемонии, а вошли за полтора месяца.

Вы удовлетворены тем, что в итоге получилось?

Никогда нельзя быть удовлетворенным чем-либо на сто процентов. Я рад, что это все закончилось, что я жив, что все прошло. Безусловно, там были огрехи вроде нераскрывшегося кольца, но в принципе основная творческая часть была сработана очень чисто, и это самое главное для меня. То, что многим понравилась церемония — это, конечно, сливки. Многие вещи мы подготовили, но не смогли использовать, и, может быть, так и должно быть. Например, в эпизоде с балом мы хотели задействовать фантастическую люстру — наверное, самую большую люстру в истории человечества, — и в ней должен был находиться оркестр. Люстра была построена, она есть, она безумно красивая, но мы не успевали ее повесить и запрограммировать. Это создавало дополнительный риск, и пришлось от нее отказаться. Но я совершенно об этом не жалею и не думаю, что без нее церемония стала хуже. Иногда нужно прислушиваться к Вселенной, и если что-то не получается, то так, наверное, решила высшая сила. То, от чего ты отказываешься, очищает идею, облегчает ее. Так что да, я удовлетворен церемонией, но вообще не мне о ней судить.

Фото: РИА Новости

Вы считаете себя больше русским или американцем?

Я никогда не думаю об этом, потому что это абсолютно бессмысленно. В Америке меня называют русским дизайнером, в России — американским дизайнером. Есть какое-то внутреннее ощущение, которое не имеет ничего общего с этими ярлыками, потому что мне дает вдохновение то русское искусство, которым я восхищаюсь, но я вдохновляюсь и американской культурой, и японской. Я этого заламывания рук не понимаю: ты такой, какой ты есть, вот и все. Зачем ставить себя в какие-то рамки? Я родился в России — моя мама еще жива — конечно, я думаю, что я достаточно глубоко чувствую русскую историю, я этим пропитан, и это никогда не изменится. Потому-то я и живу в Нью-Йорке: здесь не надо меняться.

Каким было ваше самое сильное впечатление от России в 1995 году и как это отличалось от того, что вы увидели в 2005 году?

Изменения, конечно, колоссальные, но, при всей их значимости, это внешние изменения. Характер народа или не меняется, или меняется очень медленно. Меня часто спрашивают, почему я не показал на церемонии открытия Олимпиады современную Россию. Я считаю, пока ты внутри своего времени, ты не можешь его объять и увидеть со стороны. Я не мог бы этого сделать, даже если бы жил в России. Нужна дистанция. Вот 60—70-е годы уже можно увидеть, и мы их показали в последней сцене, смогли сделать стилизацию и придать этому времени какой-то политический язык. Но вся эта постановка и есть современная Россия. Ты можешь показать современность только действием. Когда я приехал в 1995 году, ни о чем таком даже мечтать было невозможно, а сейчас есть и амбиции, и возможности, и достаточно связей с внешним миром, чтобы затеять такую вещь и ее осуществить. Это и есть «сегодня».